Подозрительная личность
Комедия в двух действиях
Бранислав Нушич
Написана в 1887 или 1888 году, впервые поставлена в Белграде в 1923 году
Предисловие
Пьеса "Подозрительная личность" была написана более сорока лет назад и несёт на себе значительный отпечаток тех тенденций, которые преобладали в те годы и с которыми в нашей литературе завершился процесс превращения романтизма в реализм. Среди русских писателей, которые были тогда самыми популярными: Чернышевского, Тургенева и Гоголя — первый был любимым писателем новых людей, последователей Светозара Марковича; Тургенев стал любимцем литературной интеллигенции, которая до этого удовлетворялась "Кочиной крайиной" Владана Джорджевича, "Видосавом Бранковичем" Йована Йовановича Змая и "Сербским пастушком" Джуры Якшича; а Гоголь был писателем всей тогдашней молодёжи, очарованной его острой сатирой, в особенности сатирой на русскую бюрократию. В гоголевских героях молодёжь видела нашу собственную бюрократию, которая исчезала с первых дней создания государства и которая, честно говоря, тогда уже почти исчезла, но всё ещё оставляла отчётливые следы в нашей общественной жизни. Милован Глишич, самый прямой последователь Гоголя и самый выразительный представитель реалистического направления, был в то же время и самым популярным писателем, так же, как гоголевский "Ревизор" был самой любимой книгой молодёжи. Из-под такого сильного влияния трудно было выбраться, а комедиографу ещё труднее, потому что наше тогдашнее общество, прежде всего бюрократия, было настолько похоже на общество, описанное в "Ревизоре", что Гоголь практически мог бы рассматриваться нашим собственным писателем. Под этим значительным влиянием Гоголя написаны все мои пьесы восьмидесятых годов — "Народный депутат", "Протекция", а прежде всего и больше всего "Подозрительная личность", которая во многом напоминает "Ревизор". На моей оригинальной рукописи этой пьесы даже написано и не "Комедия в двух действиях", как позднее писалось в театральных газетах, а "Гоголиада в двух действиях".Эту констатацию мне нужно было сделать прежде, чем критика объявила её своим открытием.
Как только я упомянул, что эта пьеса была написана более сорока лет назад, думаю в 1887 или 1888 году, у читателей сам собой, несомненно, должен возникнуть вопрос: почему и каким образом получилось так, что эта пьеса, написанная столько лет назад, так поздно появилась на театральной сцене? ["Подозрительная личность" была поставлена в Белграде 29 мая 1923 года.] Этот вопрос тем более навязчив потому, что в течение всего этого времени мои остальные пьесы одобрялись администрацией и часто ставились, так почему же тогда пьеса, которая может быть поставлена в 1928 году, не была в репертуаре восьмидесятых годов, когда она и была написана и когда, так же, как и теперь, для пополнения оскудевшего репертуара годилась бы всякая, хотя бы и скромная новинка?
Этот вопрос и является причиной, по которой я оставил за собой право ознакомить читателей с историей этой пьесы, веря, что она может их заинтересовать, тем более, что эта история, как и сама пьеса, вернёт их во времена наших отцов, а заодно удовлетворит и то почитание прошлого, которое в последнее время культивируется в нашей общественности.
О конце семидесятых и начале восьмидесятых годов прошлого века можно сказать, что у нас проходила последняя и самая отчаянная битва между двумя эпохами: одна умирала, а другая вступала в свои права. Борьба велась на всех направлениях и по всем фронтам: и в политике, и в литературе, и в жизни. Это действительно был период, наполненный столкновениями, невзгодами, потрясениями и всеми такими явлениями, которые характеризуют такого рода эпоху в развитии какого-либо народа и общества. Прошлое упорно оборонялось; новая жизнь, новые люди, новые взгляды и новые направления бесцеремонно пробивались вперёд и утверждались, внося в свой напор много темперамента, так что в те годы температура нашей общественной жизни в течение целого десятилетия не спускалась к норме, очень часто поднималась и до сорока одного градуса, а иногда пересекала и эту отметку. Политика в особенности имела некий эпидемический характер, причём характер эпидемии, которой был заражён целый народ, поэтому неудивительно, что политика часто вторгалась и в литературу, или же сами литераторы вторгались в политику. И самый нежный лирический поэт того времени, тот, который писал только о вздохах и "её очах", не мог не написать какое-нибудь политическое стихотворение или, в крайнем случае, эпиграмму. И разве комедиограф с претензией быть хроникёром своего времени смог бы или смел бы не подчиниться этому общему настрою, особенно в "Подозрительной личности", где писатель, находившийся под непосредственным влиянием Гоголя, хочет высмеять нашу тогдашнюю бюрократию?
Но это не главный грех "Подозрительной личности". Этой составляющей немного меньше в "Протекции", но намного больше в "Народном депутате", хотя эти две пьесы уже ставились, а "Подозрительная личность" до сих пор нет. Её страшный грех состоит в том, что в тексте два или три раза встречается слово "династия", причём не всегда достаточно осмотрительно и с не вполне тем лояльным тоном, какой принадлежал этому слову в то время, когда написана пьеса, и в то время, когда династичность была торжественно возведена в особое почитание на всех уровнях власти.
И тогда, представьте себе, как перед всем этим должен был изумиться и оцепенеть директор "Королевского сербского народного театра" сорок с лишним лет назад? Это был покойный Милорад Шапчанин, человек, чья преданность династии была сродни религиозной догме.
Когда я передал ему рукопись, он охотно принял её, так как ранее в репертуар уже была принята одна моя пьеса. Он пообещал мне быстро посмотреть её, и действительно, не прошло и нескольких дней, как я получил сообщение с просьбой прийти к господину директору.
Читателям не понять чувство молодого писателя, который идёт узнать судьбу своей пьесы. Что-то похожее, наверное, испытывает молодая девушка на первом свидании с парнем, который хочет сделать ей предложение. Разумеется, в том случае, когда этому свиданию не предшествовали многочисленные рандеву и обширная переписка. Неопределённое и неясное возбуждение вознесло меня наверх по многочисленным ступенькам лестниц Народного театра, в канцелярию директора, которая тогда была наверху, под крышей, после нынешнего третьего яруса. Перепрыгивая по три ступеньки сразу, я уже представлял свою пьесу с распределёнными ролями, уже видел репетиции, многочисленные репетиции, генеральную репетицию, видел публику в ложах и в партере и c трепетом ожидал, когда дадут третий звонок и поднимется занавес. Всё это я пережил, поднимаясь наверх по сто двадцати семи ступенькам, сколько их в действительности и было на пути от входа в театр и до дверей директора. Это точное количество ступенек установили в совместном исследовании молодые и безнадёжные писатели.
Шапчанин принял меня с той любезностью и обходительностью, которые были одними из самых лучших черт его характера, хотя сам я чувствовал себя перед ним словно обвиняемый, которому председатель суда вскоре сообщит приговор.
— Я прочитал вашу пьесу, и, признаюсь вам, она мне нравится! — начал Шапчанин. — Есть известные грубости, которые стоило бы и смягчить, но в целом это отличная вещь и нравится мне. Я считаю, она бы имела большой успех и на сцене.
После такого вступления по моему лицу разлилось выражение довольства, и у меня перед глазами заново прошли репетиции, многочисленные репетиции, генеральная репетиция, публика, и в ушах прозвенел третий звонка к поднятию занавеса.
— Но, — продолжил Шапчанин и засунул руку в ящик стола, вынимая оттуда рукопись, — но я вам, молодой человек, советую, возьмите эту рукопись, отнесите её домой и сожгите её в печи!
Шапчанин ещё только произнёс "но", как мне словно плеснули в лицо холодной водой, так как я почувствовал, что вслед за этим "но" последует что-то неприятное, что-то резкое, что-то грубое, что-то беспощадное. И затем Шапчанин начал долгую и словоохотливую речь с тоном родительского совета. Он говорил мне о святыне династии и о необходимости её неприкосновенности; объяснял мне необходимость лояльности к институту государственности, которая, собственно говоря, и создана инициативой и содействием династии; затем говорил мне о моей молодости и моём будущем, которое следует организовать себе другим способом и иной точкой зрения. Он, наконец, завершил свой красноречивый монолог, повторив ещё раз:
— И я вам, молодой человек, советую сжечь эту вашу пьесу!
Если поднимаясь я перепрыгивал по три ступеньки, то спускаясь, несомненно, и по пять сразу, так как за секунду свалился с третьего яруса в партер, с рукописью за пазухой.
Разумеется, я не послушался совета Шапчанина. Тяжело предать огню своё родное чадо и смотреть, как пламя пожирает листы, рождённые юношеской волей и благородными амбициями. Я положил рукопись в ящик стола, на самое дно, под многими другими бумагами, а затем достал из ящика чистый лист, чтобы начать писать что-то ещё.
Шли годы, а моя "Подозрительная личность" тихо и мирно покоилась на дне ящика. Шли годы, и происходили различные события. Для нас, театральной публики, стало большим событием, когда однажды Милорад Шапчанин ушёл из театра, а на его место пришёл Никола Петрович. Эта перемена означала не только смену личности, но и смену режима в театре. Прогрессивная партия, чьим сторонником был Никола Петрович, инициированными ей законами расширила свободы во всех сферах общественной жизни. Общественная жизнь стала живее, подул свежий ветер перемен, и многое, что ещё вчера было неприкосновенным, стало приобретать обычную, если не сказать даже банальную физиономию.
Тогда мне вспомнилось, что на дне одного из ящиков моего стола годами лежит рукопись, и мне показалось, что как раз пришло её время. Итак, вынимаю я однажды рукопись, стряхиваю с неё пыль, читаю, вношу исправления и направляюсь с папкой за пазухой к новому директору, чья канцелярия была на втором этаже по улице Доситеева, так что дойти до него было легче.
Я не хочу повторять историю о том трепете во время ожидания решения, которого я, впрочем, ждал не так уж долго, так как покойный Никола Петрович был трудолюбивый и предупредительный человек.
Однажды, спустя две или три недели, проходя по Хилендарской улице, я заметил на противоположной стороне покойного Николу Петровича, который тогда там проживал. Ещё на расстоянии двадцати метров Петрович залился громким, заливистым смехом и продолжал смеяться ещё некоторое время после того, как я остановился перед ним. Отсмеявшись, он сказал мне:
— Эх, я так сладко смеялся, когда читал эту вашу штуку, что, как только увидел вас издалека, она мне сразу и вспомнилась. Эх, это чудо, просто чудо! Читал на днях в постели и, скажу вам, трясся от хохота. Должен поздравить вас, Нушич!
И он сердечно пожал мне руку, а на моём лице разлилось выражение довольства, и заново перед глазами прошли репетиции, многочисленные репетиции, генеральная репетиция, публика, прозвенел в ушах третий звонок к поднятию занавеса.
— Отлично, скажу вам, только, вот что, зайдите ещё, Нушич, сегодня ко мне, я отдам вам рукопись...
— Как же? — разинул рот я...
— Да, я отдам вам рукопись, чтобы вы отнесли её домой. Знаете ли, я не хочу, чтобы её нашли в моём столе; я уже пожилой для того, чтобы идти в тюрьму. Так что отнесите её поскорее к себе домой.
Перед моими глазами опрокинулась Хилендарская улица вместе с Садом митрополита, я подавил в себе смятение и разочарование, и уже в тот же день, после полудня, я вернул рукопись обратно и вытащил чистый лист бумаги, чтобы начать писать что-то ещё.
Опять проходили дни и годы, а "Подозрительная личность" лежала под арестом, без розыска и расследования. Я уже почти и забыл про эту рукопись.
В 1900 году я, сменив Николу Петровича, становлюсь директором театра. Как драматургу и комедиографу мне очень хотелось отметить своё пребывание на посту директора большим обновлением репертуара, так что я не гнушался и смелых попыток, веря в то, что это даст размах драме и что более слабый писатель сделает выводы из своего неуспеха, а лучший и более сильный ободрится успехом и приступит к новому творению. И разве удивительно, что в этом стремлении мне вспомнилось, что где-то там, в одном из ящиков моего стола, лежит одна позабытая пьеса? И не естественной ли была моя надежда, что новая дирекция, которую я сам и представлял, несомненно будет внимательнее, чем те, что были ранее? Итак, за всё предыдущее время это были самый подходящий момент и самые лучшие условия для того, чтобы "Подозрительная личность" могла увидеть мир.
Я опять достаю пьесу со дна ящика, отряхиваю с неё пыль и затем отношу её в театр и кладу на стол директора. Рукопись не долго ждала проверки, через пару-тройку дней я сел за стол, чтобы прочитать её ещё раз.
Директорский стол большой, просторный, на столе документы, на документах номера, звонок, рядом кресло и на стене позади меня портрет короля в богатой раме. Входит в канцелярию театральный чиновник и приносит документы на подпись, документы с государственным штемпелем, с подписью под штемпелем с оттиснутым титулом — и всё это, всё вокруг меня создаёт во мне некое официальное настроение, создаёт некую особенную, канцелярскую атмосферу, и я непроизвольно выпрямляюсь в кресле, позади которого, над моей головой, висит в толстой раме портрет Его Королевского Величества.
Я читаю пьесу, читаю и, когда встречаю слово "династия", поворачиваюсь назад и осторожно посматриваю на портрет Его Королевского Величества. Я читаю дальше, читаю её, сидя откинувшись в директорском кресле, и, ей-богу, как только я дочитал до конца, мне всё представилось совсем иначе, чем когда я читал её дома как писатель. И наконец, когда я прочитал её ещё раз, случилось то, что должно было случиться. Я встаю из кресла, беру со стола рукопись, возвращаю её себе как писателю и, разумеется, сопровождаю всё это такими мудрыми словами:
— Дорогой мой господин Нушич, отнесите вы эту рукопись домой. Замечательная пьеса, хорошая пьеса, даже поздравляю вас с ней, но отнесите вы её домой, так как мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь нашёл её здесь, в ящике моего директорского стола.
— Но, ради бога, — пробую сопротивляться я, Нушич-писатель, — я понимаю предыдущих директоров... но сегодня... да и ваше стремление обновить репертуар...
— Всё это так... да, всё так, — отвечаю я, Нушич-директор, — но я вам как ваш искренний друг, и в интересах вашего будущего, советую: отнесите эту рукопись домой. Вы ещё молоды, так послушайте меня!
Этот разговор я вёл, глядя в большое зеркало, которое было напротив моего стола и в котором передо мной сидел, откинувшись в кресле, писатель Нушич. Чтобы утешить его, я сделал компиляцию из той самой речи Шапчанина и произнёс долгий монолог, да едва смог в конце концов убедить того, в зеркале, взять рукопись, отнести её домой и положить на старое место, на дно ящика, под толстой пачкой других рукописей.
Между этой историей, описанной здесь, и первой постановкой "Подозрительной личности" с нами произошли большие и серьёзные события. Прошлое, которое мы ещё застали, отодвинулось довольно далеко; притоптаны или совсем исчезли следы тяжёлых ступней, которыми оно степенно шагало по дороге истории. С тех смутных времён до настоящего времени случилось столько всего, и настолько поменялись наши нравы, что сегодня беспокойство старой полиции о династии выглядит для нас как карикатура из анекдота Марка Твена или из пьесы Гоголя. "Подозрительная личность", может быть, вследствие этого потеряла часть того очарования, которое она имела тридцать или сорок лет назад, но при этом не потеряла свой хроникёрский характер.
Если всё-таки в этой комедии есть аллюзии, которые не устарели; если есть некоторые слова, которые и сегодня могли бы быть сказаны; если есть явления, на которые и сегодня можно было бы показать пальцем — это только доказательство того, что в бюрократии целого человечества, всех народов и всех рас, есть элементы, которые общи и постоянны, те, которые будут давать материал комедиографам будущего так же, как прошлое давало его мне.
Здесь я мог бы и завершить, но у "Подозрительной личности" есть ещё одна заслуживающая внимания история. И c вещами часто, как и с людьми, происходят различные события, странные приключения, порой даже и авантюры. Произошли они и с этой пьесой, "Подозрительной личностью".
В 1915 году я был директором театра в Скопье. Там меня и застала катастрофа, и оттуда я направился в бегство, в Албанию. Я открыл все ящики своего стола и выбросил часть незавершённых рукописей и записей, а всё, что было завершено или по крайней мере детальнее набросано, — взял с собой. Совершенно случайно, там, на дне ящика, я нашёл и осуждённую на вечное заключение "Подозрительную личность" и взял её с собой. В конце концов, в Приштину, докуда мы бежали на поезде, я мог захватить с собой и целую связку рукописей, которые весили, может, десять-пятнадцать килограмм. Но от Приштины, откуда мы должны были пойти пешком, мне было бы тяжело нести с собой такую ношу. Итак, в Приштине я должен был заново сократить рукописи, отбросить менее полезное, а взять только то, чему я придавал особенную важность. Отбирая рукописи таким образом и бросая на пол всё то, чем я решил пожертвовать, я дошёл и до "Подозрительной личности". Я посмотрел на неё, посмотрел вдоль и поперёк и наконец принял решение. Бросил её на пол, в груду тех рукописей, которыми жертвую, которые отрываю от себя, которым предназначаю пропасть навсегда. "Прощай, несчастная!" — думал я, бросая её. — "Я был не в состоянии перенести тебя на сцену, где же мне перенести тебя в Албанию?"
И в один прекрасный день я отправился в путь, унося с собой небольшой пакет самых драгоценных для меня рукописей, а там в Приштине, в доме одного арнаута, у которого я проживал, остались рукописи, осуждённые на смерть.
Но и в Призрене нельзя было оставаться, а в дороге я осознал, насколько велика ноша, так что решил оставить и эту часть рукописей. Но не оставил их беспризорными, как те, в Приштине, брошенные на пол и осужденные на погибель, а доверил их одной сербке, призренке, которая их заботливо спрятала на чердаке, под половицей.
Мы покидаем родину и три долгих года проводим на чужбине, а в конце восемнадцатого года, сразу за армией, и я возвращаюсь в Скопье. Затем несколько дней спустя я узнаю грустную весть, что болгары в Призрене, обыскивая сербские дома в поисках оружия, наши и те мои драгоценные, избранные рукописи, скрытые под половицей на чердаке, и сожгли их.
Между тем, во время нашей эмиграции умер мой отец, который жил в Приштине, и, как только представилась возможность, моя жена направилась в Приштину, чтобы найти его могилу. Проходя по приштинским улицам, она встретила арнаута, в чьём доме мы скрывались, и он поздоровался с ней: "Да, госпожа, зайдите ко мне. Когда вы уезжали отсюда, то побросали какие-то бумаги, а я собрал и сохранил!"
Жена зашла, взяла их и привезла мне в Скопье.
Бранислав Нушич
Продолжение следует.
Оригинал: Бранислав Нушић. Сабране комедије. Београд : Завод за уџбенике, 2005;
http://www.skolarac.net/pdf/sumnjivo-lice.pdf
Перевёл Алексей Соломатин.
Комментариев нет:
Отправить комментарий