Первая рота
Меша Селимович
I
Весной эсэсовский батальон столкнулся с небольшим партизанским отрядом, оборонявшим госпиталь с около тремястами больными, размещёнными в двух домах и нескольких землянках на горных склонах.Заметив, что эсэсовцы идут прямо на склоны Маевицы, отряд начал атаковать эту немецкую живую машину, нападая неожиданно, из засады, атакуя ночью, стараясь отвлечь батальон и увести его в сторону.
Но немцы, похоже, знали, куда идут (без местных людей, помогавших им, они бы не причинили нам столько зла), и не дали небольшому отряду увести их с намеченного пути.
Отряд приклеился к батальону словно комар, словно злая собачонка, наскакивающая на волка.
В начале апреля, желая разделаться с этим назойливым клещом и как можно быстрее добраться до Маевицы, немцы набросились решительнее и за три дня прижали отряд к горным склонам. А вечером третьего дня командир приказал переместить больных и раненых выше на гору, чтобы они не разделили судьбу трнавских тифозных больных, которые живьём были сожжены в своих убежищах.
В темноте, по каменистой дороге, бойцы несколько часов несли на себе немощных товарищей, несли по откосу, по которому и без ноши трудно идти. Это было тяжёлым испытанием для бойцов, изнурённых недостатком еды и постоянной борьбой, и для раненых, которым причиняли боль всякое прикосновение и всякая неровность на крутой и долгой дороге, но около полуночи все раненые были размещены на горе, в одной из впадин, защищённые от холодного апрельского ветра.
На следующий день, рано утром, с вакуфской высоты начала колотить неприятельская артиллерия, взрывая сливовые сады и пастбища по всей Ябланице, жёлтый песчаник за селом и горные склоны, покрытые только что зазеленевшим буковым лесом. С тяжёлым, тревожным свистом, откуда-то с неприятельских позиций, начали прилетать и снаряды дальнобойных орудий, взрываясь с грохотом в горных ущельях, на косогорах, в кронах огромных буков, стократно отражаясь эхом в глубине леса.
И весь этот страшный огонь обрушился на пространство, которое защищали три сотни человек, голодных, уставших, плохо вооружённых, с таким же количеством раненых на горе, до которых неприятель не должен добраться.
Из зарослей на краю леса бойцы первой роты в ожидании атаки неприятеля видели, как в Вакуфе и Мачковце горят подожжённые дома, а в промежутках между взрывами снарядов они слышали отдельные выстрелы: бойцы были уверены, что это расстрелы ябланичан.
Не стоило смотреть ни на пёстрое светло-голубое апрельское небо, ни на первые нежные листочки буков, ни на раздавленный солдатским ботинком цветок подснежника в прошлогодней листве, это мысли вчерашнего и завтрашнего дней.
Бойцы ждали.
В девять часов, точно после двух часов бомбардировки, артиллерийский огонь внезапно прекратился. Встрепенулась тишина и, грубо уложившись в лесу, оглушила солдат, встревожила их. Сейчас начнётся атака.
Глаза впиваются в песчаник и склоны вокруг него, откуда может появиться неприятель, рука ощупывает патроны, находящиеся в кармане, в спешке закуривается ещё одна самокрутка, шайкача крепче насаживается на голову.
Командир Ратко напутствовал бойцов:
— Стрелять только наверняка! Пулемёт — короткими очередями!
Стрелять наверняка — значит не задрожать, когда неприятель плотным строем идёт прямо на тебя, не открывать огонь до тех пор, пока не посмотришь в глаза, которые высматривают тебя, пока не услышишь тяжёлое дыхание. Ибо патронов недостаточно, их нельзя получить по требованию, а можно только отнять или взять у мёртвого неприятельского солдата.
Но серо-зелёных мундиров всё нет. Песчаник пуст и тосклив, справа от залёгшей цепи шумит горная речка, срываясь со скалы вниз в пропасть, в Мачковце ещё бурым дымом горят дома. Где-то в кроне дерева запела птица.
Почему они не атакуют?
Кто-то вскрикнул, и все ещё пристальнее стали всматриваться в песчаник, отделявший лес от села.
Послышался крик и стрельба, и вскоре на прогалину за селом выбежала крестьянка в белой сорочке и в белом платке с выбившимися краями, держа что-то в руках. Она бежала короткими шагами, пригнувшись вперёд, не оглядываясь на преследователей, которые стреляли ей вслед из села. Когда крестьянка достигла песчаника, то пошла шагом, очевидно, устав, а затем опять побежала, спасаясь от пуль.
Бойцы, затаив дыхание, следили за этим бегом от смерти. Женщина шла всё тяжелее, они не могли оторвать от неё взгляд, мысленно поторапливали: ещё немного! Но она не могла поторопиться. Женщина начала оглядываться. Полностью обессиленная, она закачалась и упала на колени на жёлтый камень песчаника, словно уставшая белая птица, затем она снова выпрямилась и пошла по скользкой тропинке в гору.
Рядом с ней вздымались едва заметные облачка каменной пыли от пуль, свистевших вокруг. Вдруг женщина оступилась сильнее, упала на колени, на мгновение застыла в этой позе, с выпрямленным телом и неестественно задранной головой, а затем резко упала. Она осталась лежать белым пятном на желтоватом камне, скорчившаяся над чем-то, что не выпускала из рук, мёртвая, на бегу между домом, который она пыталась сохранить, и лесом, в котором хотела спасти свою жизнь, когда дом был разрушен.
С её смертью песчаник наполнился новой грустью.
Суровая игра была завершена.
Маленькая черноволосая санитарка с забытым цветком подснежника в волосах повторяла рассеянно:
— Кажется, она несла в руках ребёнка. Несла ребёнка, кажется.
Никто не отвечал.
Командир вспомнил свою жену и ребёнка. Он оставил его в колыбельке. Как закончится это дело, он возьмёт отпуск, чтобы увидеть их, ему обещали в штабе, из-за жены, больная она. Как закончится это дело.
Он оборвал эту сладкую мысль, когда откуда-то из-под скалы под лесом прогрохотал гранатомёт, размеренно выбрасывая гранаты, словно отсчитывая. Снаряды падали на границе леса, возле бойцов, скрытых за буками, и взрывались со странным, резким звуком.
Командир переползал от одного бойца к другому и кричал:
— Следи, чтобы они не подкрались, пока грохочет.
Бойцы кивали ему в ответ.
Но кто-то вскрикнул от боли, кратко, испуганно.
Командир осмотрелся: совсем ещё молодой Кнежевич отёр кровь с лица и с ужасом смотрел на окровавленные пальцы, бледный, с вытаращенными глазами и открытым ртом.
Командир подполз к нему:
— Что с тобой?
Кнежевич посмотрел на него, но словно не видел и не слышал его. Он опять поднял руку к лицу и опять посмотрел на свежую кровь, сочившуюся вниз по пальцам, а затем, заикаясь, произнёс с ужасом:
— Кровь!
Рана выглядела неопасной: парень говорит, двигает челюстями, пуля не пробила щёку, ранение внешнее. Но если он уйдёт отсюда со страхом в сердце, то так и останется с ним навсегда. Поэтому командир сказал ему небрежно:
— Ерунда. Немного пустили тебе кровь.
Кнежевич взглянул на него с непонимающим взором.
— Потом забинтуем. Когда начнёшь стрелять, позабудешь.
В этот момент он увидел, как неприятельские солдаты ползут по склону. Некоторые перемещались короткими прыжками, находили укрытие и стреляли длинными пулемётными очередями.
Первый раз бойцы отбили атаку.
Но немцы не отказались от своей цели. Они прыгали по песчанику, ползли по склонам, набрасывались настойчиво, набрасывались и отступали, набрасывались и оставались лежать там.
Шли минуты, прошёл час, а борьба на границе леса бушевала, становясь всё более жестокой и кровавой.
Не уменьшая миномётного огня, неприятель вбрасывал в атаку всё новых и новых солдат. Дважды они даже атаковали в стрелковом строю. Но из леса бил ровный огонь, и всё больше серо-зелёных мундиров оставалось лежать перед лесом.
Шло время.
Командир чувствовал это всякий раз, когда наступало короткое затишье. Эти перерывы использовали санитары, чтобы вытащить тяжело раненых и убитых. Уже пять мёртвых, и Джаче среди них, ещё подросток. А будет ещё больше, неприятель настойчив.
Кого же он видит последний раз в жизни? Может, Косту, который в этот момент неспокойного затишья сворачивал самокрутку, насыпая что-то в толстую, непослушную бумагу, вглядываясь в прогалину перед лесом? Может, шахтёра Халида, который в первых боях стыдился ложиться в окоп? Может, и своего младшего брата Стеву, который никак не хотел отделяться от его роты.
Он удивился и испугался, такие мысли никогда не приходили ему в голову. Это предчувствие? Или страх? Наверное, страх, не верит он в предчувствия. Да и страха ведь он не чувствует, но кто знает, что кроется в человеке.
Боятся ли бойцы? Он осмотрел строй. Их лица усталы, грязны, бледны, но спокойны. Если и есть в ком-то страх, то он преодолён.
Солдаты заряжали своё оружие, передавали друг другу патроны, поправляли место под собой, убирая камни и ветки, получше окапывались. Они готовились к новой атаке.
Затишье продолжалось недолго.
Атаки на лес следовали друг за другом, атаки и отступления.
Почему они так упорны? Почему всё снова и снова бросают солдат на прогалину, где их ждёт смерть? Почему они не пробуют пробиться на гору с других направлений? Удивительно, в самом деле.
Но когда ему показалось, что он нашёл причину, командир усмехнулся. Ну, конечно! Немцы почувствовали перед собой небольшие силы, с всего тремя пулемётами и сорока винтовками. Это же практически ничто! Чуть больше огня и чуть больше храбрости — и можно раздавить этот отрядик и самым лёгким путём прорваться на гору.
И они бьют, бьют тяжелыми орудиями, а затем наваливаются в атаке. Но не выходит!
Ну, хорошо! Быстрым орудийным и миномётным огнём по ним! Цель: первая линия деревьев! И опять солдаты в серо-зелёных мундирах взбираются по холму. И опять лес не пускает их. Что же это? Им недостаточно? Миномёты — на холм! Взрыть всю землю минами на границе леса! Но когда немцы пойдут по прогалине, с этой изрытой земли на них польётся непрерывный огонь. Невероятно! Ещё одна атака! И опять неудачно! А время идёт, и всё остаётся по-прежнему.
Время идёт: у командира остался только один магазин патронов. Но тусклое солнце ещё не поднялось над горами, и длинная колонна часов должна ещё промаршировать до наступления темноты.
— Товарищ командир!
К нему подполз батальонный курьер Малиша и протянул кусок бумаги.
Командир батальона писал ему:
— Командиру первой роты, доложи обстановку.
Лёжа, командир вытащил карандаш и, прислонив бумагу к прикладу автомата, написал ответ:
— Всё в порядке. С. Ф. С. Н. (Смерть фашизму, свобода народу — прим. переводчика.) Командир Ратко.
Взяв бумагу, Малиша посмотрел ему в глаза:
— Хочешь что-нибудь передать на словах?
— Нет, Малиша. Пригнись!
Малиша уполз в лес.
Борьба не прекращалась.
На правом фланге пулемёт совсем замолчал. Что с Царём? Наверняка, он ранен, так как к пулемёту подскочил взводный политрук, но и он выпустил только одну очередь и замолчал. Только Сречко не дался: но его стрельба больше не уверенна, не точна, не постоянна, он прижимался к земле всякий раз, когда взрывалась мина, отскакивал с пулемётом назад и в сторону, затем снова возвращался на старое место.
К замолчавшему пулемёту подполз силач Жига, вытащил пулемёт испод политрука, установил его, и скоро, словно самая красивая песня, послышалась отрывистая стрельба.
Но радость длилась недолго. И Жига больше не давал о себе знать.
А немцы идут.
Преодолев бесконечно долгий путь до замолчавшего пулемёта, командир отодвинул лежащего Жигу и, не думая о том, жив он или мёртв, посмотрел через мушку.
— Спокойно! — говорил он сам себе. — Не теряй голову! Они подошли слишком близко.
И он действительно собрался: молоток в груди успокоился, в руке он почувствовал уверенность.
Легко дрожа на тонких ножках, провалившихся во влажную землю, пулемёт начал косить ряд за рядом.
Немцы остановились.
— Ты уже стал пулемётчиком?
Это был командир отряда.
— Как дела?
— Хорошо.
— Да какое к чёрту хорошо! Но вы их задержали.
— У меня восемь мёртвых.
— Давай, уведи бойцов, вас сменит третья рота.
Атаки полностью прекратились. После четырёх с половиной часов громыхания замолчала и артиллерия, и ухо начало замечать и другие звуки и шумы, трогательно обычные, нереалистичные. Громко шумя, активизировался под скалой ручей, глубоко в лесу, словно выстрел, раздался звук сломанной ветки, яростно прокричал ястреб.
Появилась и усталость, и то, пожалуй, в тот момент, когда в глубине леса они услышали шаги и увидели, что к ним приходит смена.
Бойцы шутили с товарищами, которые сменяли их:
— Ложись здесь, нагрел тебе место, а сам пойду наверх, на твоё.
Вставая, они потягивались.
На плоскогорье они поели мяса и легли спать.
Лёг и командир, тело приятно зудит, а в голове ещё гремят взрывы, встают перед глазами неясные очертания лиц, чужих и своих, сердитых, испуганных, кровавых, слышатся крики, стоны от ранений. Врага проспишь!
И он тотчас провалился в глубокий сон.
II
Вскоре он почувствовал, как его кто-то шевелит, пробуждаясь, он слышал голос командира отряда, не понимая ни слова. Но он быстро протрезвел от сна и встал.— Ты отдохнул? Спишь уже два часа.
Однако, что это? Будто бы отряд подготовлен к выступлению, кони выведены из чащи, больные собраны, бойцы распределены по ротам.
Командир заметил его взгляд и спокойно сказал:
— Скоро выступаем.
— А немцы?
— Молчат. Пока молчат, — добавил он. — Но будут атаковать снова.
И вдавливая приклад автомата в мох и во влажную чёрную землю, он начал говорить о том, что собирался сделать.
— Немцы пока молчат, — повторил он. — Они увидели, что сделали глупость, наваливаясь на этом месте, и сейчас думают, как исправить ошибку. Может, пойдут левым косогором, может, через Крст, чёрт их знает. Но только они не оставят нас в покое. И что нам тогда делать? Без боеприпасов, с больными, окружённые с нескольких сторон — это не годится, совсем не годится.
— Разве мы не можем вырваться?
— Можем. Вырвемся. Косогором, затем вниз по лесу, медленно, из-за раненых.
— В Семберию?
— В Семберию, а затем в Срем, если получится.
— Будет тяжело.
— Выбора нет. Мы должны зайти неприятелю в тыл, где он нас не ждёт.
— Но, когда немцы увидят, что мы отступаем, сразу же атакуют нас.
— Я думал об этом. Одна рота останется для прикрытия.
По тому, как он это сказал, было видно, что это решено заранее.
— Останется на сегодня, сегодняшнюю ночь и весь завтрашний день, и в темноте отступит за нами.
Голос его не изменился, но командиру роты показалось, что последние слова он сказал не особенно убедительно, или ему так показалось из-за его собственной мысли. А может, не останется тех, кто сможет отступить? Без смены выдержать постоянные атаки сегодня и весь завтрашний день, без пополнения боеприпасов, без еды, без отдыха и, что хуже всего, с сознанием того, что ты один и что тебе никто не поможет — это значит пожертвовать собой. И не сметь отступить, чтобы неприятель не двинулся за отрядом.
Командир подумал: кому же суждено остаться?
И он спросил:
— Кто останется?
Командир отряда ответил уклончиво:
— Мы выбрали самую лучшую роту.
"Значит, я", — подумал он без какой-либо гордости.
— В тебе я уверен больше всего. Вопрос в раненых.
— Где я смогу найти вас?
— В Беговом лесу. Мы будем ждать.
Не глядя на него, он сказал:
— Завтра уклоняйся от немцев, не задерживайся на одном месте, начинай стрелять и уклоняйся, увлеки их к шахте. Не вступай с ними в прямое столкновение.
— Не беспокойся. Оставишь мне боеприпасы?
— Я приказал оставить.
Авангард уже двинулся по косогору.
— Я возьму с собой молодого Кнежевича, — сказал командир, — чтобы не мешал. И твоего брата возьму с собой.
"Чтобы не погибли вместе", — подумал командир.
Принесли носилки и привели коней раненым.
Бойцы лениво вставали с влажной земли.
— Когда сменишь третью роту, скажи им, чтобы они сразу же шли за нами.
Затем, помолчав немного и постукивая ремнём автомата о приклад, он поднялся и протянул ему руку.
— Ну, до свидания!
Они сказали "до свидания", но оба думали: "Может быть, никогда больше не увидимся."
Он надеялся, что скоро увидит ребёнка и больную жену, а выходит, зря надеялся. Стоит ли попросить командира что-нибудь им передать, привет от него, сказать, где он остался?
Пусть всё останется так, будто завтра он действительно увидится с ним.
Медленно и размеренно колонна двигалась к большой выступающей скале, исчезая за ней.
— Соблюдать расстояние и тишину! — передавался от бойца к бойцу приказ с головы отряда.
Косматые боснийские лошадки, c впавшими боками, спотыкаясь на тонких ногах, на ходу наклоняли головы, срывали толстыми мордами чертополох, молодой побег или папоротник возле дороги и жевали на ходу, громко хрустя, а раненые, неуверенно сидя на вьючных сёдлах и на полысевших лошадиных спинах, судорожно держались за твёрдые гривы, полные репейника.
Тяжело больные, бледные и измождённые, смотрели с носилок с безразличием, некоторые больше и не смотрели, поэтому казалось, что бойцы несут мертвецов.
Лёгкие больные и раненые, укрытые покрывалами и попонами, шли медленно, судорожно опираясь на сучковатые палки.
— Сможете идти? — спрашивали бойцы первой роты.
— Должны, — вяло ответил кто-то.
— Под откос будет легче, — отвечали бойцы грубой шуткой.
Они смотрели на уходящую колонну. Ничего не спрашивали.
Но нужно было что-то сказать. Командир где-то читал, что в такие моменты говорятся звучные и великие слова. Он не нашёл этих великих слов, да и не искал их. Он сказал просто:
— Мы остаёмся, товарищи. Сейчас сменим третью роту.
Кто-то кисло усмехнулся, кто-то нахмурился, но никто не возразил.
И сорок человек пошли вниз по лесу, чтобы занять позицию перед эсесовским батальоном.
1945
Оригинал: Djevojka crvene kose : pripovetke / Meša Selimović. — [Jubilarno izd.]. — Beograd : BIGZ ; Sarajevo : Svjetlost, 1990 (Beograd : BIGZ).
Перевёл Алексей Соломатин.
Комментариев нет:
Отправить комментарий