Лица
Иво Андрич
Невозможно насмотреться вдоволь на звёздное небо и человеческое лицо. Смотришь и смотришь, и всё уже видано-перевидано, но по-прежнему неизвестно, знакомо, но ново. Лицо — это цветок на том растении, которое зовётся человеком. Цветок, который движется, изменяет своё выражение от смеха, восторга или задумчивости до бессловесной тупости или неподвижности мёртвой природы.С тех пор, как я себя помню, человеческие лица были для меня самой заметной и притягивающей частью окружающего мира. Я помню пейзажи и города, в любой момент могу представить их и задержать перед собой настолько, насколько захочу, но человеческие лица, виденные наяву или во сне, являются мне сами по себе и остаются под моим взором мучительно долго или до боли кратко, живут рядом со мной или своенравно исчезают навсегда, так что больше никаким усилием воли нельзя их вернуть. Случается, что появляется одно единственное лицо, долго парит передо мной и заслоняет собой весь мир, а случается, что наваливаются сотни, тысячи лиц, словно поток, грозящий затопить и унести за собой моё сознание. И если на города и пейзажи я смотрю через призму своей жизни и как на часть самого себя, то мой разговор с человеческими лицами бесконечен. Для меня в них начерчены все дороги мира, все помыслы и все дела, все желания и человеческие потребности, все возможности человека, всё, что его поддерживает и возвышает, и всё, что его отравляет и убивает. Всё то, о чём человек мечтает, но что редко случается или никогда не случится, приобретает в них в конце концов свою форму, имя и голос.
Поодиночке или вереницей человеческие лица являются передо мной. Некоторые приходят внезапно и безмолвно, сами по себе или по неизвестной мне причине, а некоторые являются, словно на условленный знак, в ответ на слово или фразу, которая их сопровождает.
***
Крестьянин в зрелых годах. Его лицо царапают и разъедают работа с землёй, солнце и дождь, ветер и снег. Стискивание зубов и судороги от частых напряжений, прищуривание и моргание, которыми глаза и мышцы лица защищаются от немилосердной жары, мороза или метели, исполосовывают это лицо во всех направлениях и придают ему цвет коричневатой или красноватой земли, над которой он так часто нагибается. Боязнь западни и неожиданности, постоянное стремление угадать чужие мысли и планы, но не выдать преждевременно своих: всё это оставляет свою печать на этом лице. И ещё до того, как крестьянину исполнится сорок лет, его лицо уже сформировано и завершено. Кожа коричневатая и твёрдая. Мышцы явно очерчены. Кадык сильно выдаётся вперёд, шея морщинистая и широкая. Глаза уже смотрят не так, как в молодости, абсолютно параллельно, а каждый немного сам по себе. Всё полностью завершено и отделено одно от другого, и над всем этим лежит безмятежность и спокойствие зрелых лет.
***
— Почему вы меня увольняете?
Это я слышу. И вижу. Я вижу старый сарай с бочками. Весь закопчённый и засыпанный выжимками и высохшими косточками, загромождённый бочками и различным мусором, вечно со сквозняком. В широких дверях стоит хозяин Марко. Я вижу только его спину, но ещё лучше вижу штанины суконных брюк и неглубокие туфли в турецком стиле, так как мне нет и шести лет, а кроме того, сижу я на толстом бревне, с пригоршнями, полными чернослива. Но зато я также вижу и невысокого простолюдина, батрака, в залатанной, но всё равно разорванной одежде. По этой одежде и по всему его поведению видно, что это не крестьянин и не городской рабочий, не нищий и не сумасшедший, а вообще человек без определённого положения в обществе. Таково его лицо, особенное лицо. Сморщенное, серое, насколько вообще можно судить о каком-либо цвете, по нему невозможно определить его примерный возраст, оно вообще не сообщает ничего кроме своего кроткого слабоумия. Глаза, нос, губы, подбородок — всё это существует, но нет общего выражения лица, кроме лишь одного: беда. Это не болезнь, не голод, не бедность, но всё это вместе взятое, накопленное из поколения в поколение, сбитое в новое и особенное выражение беды, у которой есть сто причин, но потому нет ни имени, ни избавления от неё .
— Почему?
А хозяин Марко отвечает спокойно и кратко.
— У меня нет для тебя работы, — говорит он.
— Нет, знаю, что нет, — произносит человек в дверях, сам ниже земли, которую все мы топчем, уменьшившийся до небытия, покорный не этому хозяину Марку, а своей вековой и безграничной беде. — Нет, — повторяет он и тотчас, словно не может связать между собой две простые мысли и сделать вывод, добавляет глухо и жалостно. — Почему вы меня увольняете?
Я не запомнил ни дальнейшего течения разговора, ни того, удалось ли им договориться, если это вообще было возможно. Для меня навсегда остались двое: хозяин, и батрак — вот так, в широких дверях, на ноябрьском сквозняке, первый повернут ко мне спиной, а другой — лицом, лицом человеческой беды, которую невозможно ни описать, ни выбросить из памяти.
***
Много лет тому назад. На побережье Атлантического океана. Невысокий солдат несёт на правом плече неразорвавшийся снаряд, только что выкопанный из песка. Он немного согнут под ношей, но молод и крепок. Словно саму смерть несёт он на плече, ступает как можно тише и легче, мелкими и неестественными шагами, с какой-то чрезвычайной осторожностью, словно идёт по натянутой проволоке. И вдруг его крестьянское лицо, твёрдое и облагороженное этим моментом, внезапно побледнело. В этой мгновенной бледности угадывается и не до конца побеждённый страх, и необходимость выполнить свой долг, желание не остаться должником жизни, но и не попасть в когти смерти.
Все мы, как и всё живое, каждую секунду боремся со смертью. В бесчисленных и разнообразных формах эта борьба отражается на человеческих лицах. Всю эту борьбу, сконцентрированную в её самом благородном виде, видел я на лице солдата, который, выполняя свой долг, нёс на плече неразорвавшийся снаряд.
***
Ещё одно лицо.
"Боже сохрани!" — произносит кто-то. Но это говорит не лицо, а кто-то из ссутулившихся и закутанных женщин, стоящих во дворе, они встали в кружок и шепчутся. Это лицо не сопровождается ни звуком, ни движением. Я вижу его только в тишине и неподвижности.
Она была актрисой и жила на том же этаже, что и мы. Мне было лет восемь-девять. Красивая молодая женщина время от времени посылала меня купить ей сигарет или отнести письмо на почту. Наградой мне была большая ароматная конфета из восхитительной коробки и — общество актрисы. Она разрешала мне посидеть на небольшом стуле, отделанном жёлтым бархатом, рядом с её диваном. Поскольку актриса, когда была дома, постоянно лежала вытянувшись на том диване. Я сидел и с упоением смотрел на её лицо, которое запомнил на всю жизнь. Выражение этого лица было немного сонным и рассеянным, а на самом лице главное место занимали глаза. У неё были тёмные, но не совсем чёрные глаза, которые время от времени испускали то сапфирно-синие, то тёмно-золотые отблески такого света, что нельзя было понять его источник. А периодически огоньки гасли, и её весьма выпученные глаза становились потухшими и слепыми, как глаза античных статуй.
Это были необычные, блестящие, близорукие и почти неподвижные глаза, которые она освещала и гасила изнутри, руководствуясь сценарием какой-то, только ей одной известной пьесы, глаза, которыми она не желала смотреть, как прежде, и видеть, как ослепляет и обманывает людей. Я смотрел на эти глаза с невинным детским восхищением, но недолго. Ещё в том же году, когда она поселилась в этой квартире, актрису убил один юноша, из золотой молодёжи, четырьмя пулями из небольшого револьвера.
Приходили и уходили какие-то соседи, актрису унесли на вскрытие и похоронили неизвестно где. Дверь её квартиры опечатали. Женщины во дворе шептались: "Боже сохрани!" Единственное, что ещё надолго сохранилось от актрисы, — это необыкновенные глаза в памяти мальчика.
***
И ничего не меняется, ещё одно лицо, затем ещё одно. Хотел бы я сказать что-нибудь и о нём, задержать его на мгновение ока, но прежде, чем я смог хорошо рассмотреть его, оно затуманивается и исчезает. За ним сразу же появляются другие, теснятся, перепрыгивают и сменяют друг друга, проникают в меня. И я уже не я, а безымянное немое пространство, через которое стремглав, на световой ленте без начала и конца, движутся в извивающихся процессиях человеческие лица, так что сам я исчезаю в них, немой и бесформенный, словно в метели.
Оригинал: Ivo Andrić. Susret - Najkraće priče i zapisi. Beograd : Laguna, 2012
Перевёл Алексей Соломатин (при поддержке Александры Урошевич).
Комментариев нет:
Отправить комментарий